7.
Домал вошел в нашу жизнь, а мы стали входящими в мир Домала. В дышание теперь втянулись даже те, кто напрямую не был связан с улицей.
Дышали кто как. Кто-то реже, кто-то чаще, кто-то совсем редко. Мой ритм достигал в максимуме пяти раз в месяц.
Как-то мы обратили внимание, что уже несколько месяцев не видели Витаса.
Никто ничего о нем не слышал и не знал. Днем его телефон не отвечал, а вечером родители говорили, что его нет дома. Он просто исчез, но исчез только для нас. Дома он, как мы догадывались, появлялся регулярно, иначе бы родители его искали.
Кто-то рассказывал, что как-то видел Витаса около четырех вечера, прущего с несвойственным ему деловым видом во весь опор в сторону метро. На вопрос, как дела и куда он направляется, Витас ответил, что спешит на работу и у него нет времени. Такое заявление озадачивало.
Витас? На работу? Вечером? Человек, успевший в свои немногим более двадцати лет отроду посидеть в колонии усиленного режима?
Загадочная работа Витаса и энтузиазм, с которым он направлялся на неё в вечернее время, не шли из головы.
Мне как-то повезло его встретить именно в это время. Витас энергично двигался быстрым шагом, рассекая воздух. В его лице светились оптимизм, жизнерадостность и целеустремленность.
Я пересек ему путь, и в прискок, едва за ним поспевая, пристроился рядом.
Витас с наигранной радостью поприветствовал меня, хотя было заметно, что меньше всего его сейчас обрадовало моё появление.
Он жизнерадостно сообщил мне, что спешит на работу.
Мне было ясно, что на самом деле он стремиться побыстрее попасть в один из подвалов, в котором больше никто не появляется, но виду я не подал.
- На работу!? Ого... Так поздно? Вторая смена, что ли?..
Витас не сбавлял хода. Мы неслись в сторону метро, со свистом превозмогая встречный ветер, едва ли не бежали.
- Вторая смена? А, ну да! Работа такая интересная!
- Инженером, что ли? - Брякнул я, чтобы не дать разговору застопориться.
- Инженером? Ну да... По науке...
Витас-инженер - это было очень сильно!
- Ого! - Опять не нашелся я. - Ни хрена себе! Здорово! Интересная научная работа!
- А ты-то куда идешь, Левис?
- Я то? Да я-то домой вообще-то шел, да тут тебя увидел и дай, думаю, подойду. Не виделись сто лет, как говорится...
- А-а-а. Так а ты иди домой, может? Я-то к метро сейчас. Чего тебе со мной в другую сторону?
- А, ну да.. точно.. Что-то как-то не подумал...Так может созвонимся как-нибудь потом? Сто лет ведь, как говорится?
- Конечно, созвонимся, какой может быть разговор! Да я тебе как на работу приду, сразу позвоню! Ты дома-то будешь?
- Да, буду... Ого, а у тебя на работе телефон есть!? Хорошая работа, с телефоном! Здорово! Поздравляю, Витас!
- Да, спасибо, Левис! Да и не говори! Я и сам доволен!.... Ну так ты тогда иди домой, а я тебе тогда позвоню минут через десять с работы!
Я придержал шаг и Витас усвистел вдаль. Я был потрясен несвойственными ему энтузиазмом, оптимизмом и целеустремленностью. Кроме того, меня добил его пышущий здоровьем внешний вид. Розовощекий, каким он не был никогда, ловкий, с несвойственной ему пружинистой походкой. Я стоял и оторопело таращился ему вслед, совершенно сбитый с толку.
Разумеется, он не позвонил ни через десять минут, ни потом.
Потом мы с Ромище из любопытства зашли к нему вечером и, конечно, не застали дома. Его мать сказала нам, что Витя дышит и что она нас очень просит не давать ему денег, если он будет спрашивать.
По описанию матери, дышал Витас с азартом, как настоящий трудоголик. Рано утром он просыпался по-будильнику, поставленному на 6 часов утра - время ухода родителей на работу. Будильник у него стоял на полу в пустой кастрюле, для усиления громкости.
Едва уходили родители, Витас принимался дышать. Он дышал до четырех вечера, а потом уходил из дома, избегая встречи с возвращающимися с работы родителями.
Весь вечер и часть ночи он где-то дышал, а возвратившись поздно ночью, снова ставил будильник, чтобы не проспать положенное утреннее время. На выходных он уходил ранним утром на целый день, а возвращался поздней ночью.
Пример Витаса озадачил нас с Ромище. Мы даже было обеспокоились, что можем чего-то не успеть или упустить, и некоторое время сами стали стараться дышать почаще.
В одну из таких "полных энтузиазма ночей", я лежал в своей кровати.
Всю комнату пронизывали вибрации. В моем понимании это были вибрации жизни. Без этих вибраций было невозможно поддерживать жизнь в живых существах. Мы все очень часто воспринимали эти вибрации. Сейчас мне было слышно, как вибрируют даже промороженные оконные стекла в моей комнате, словно в подвале моего дома установили некий ротор.
Что интересно - частота этой вибрации была та же, что частота урчания котов. И я думал, что коты знают про эту вибрацию и их урчание как-то с ней связано.
В общем я лежал, а меня так здорово пронизывало и потряхивало этими вибрациями!
Комнату пересекали в самых разных направлениях всевозможные существа.
Одно из них остановилось, рассматривая меня - это была словно огородная жердь, без каких либо заметных деталей, за которые можно было зацепиться взглядом. Просто тусклая как тень жердь, не совсем ровная и имеющая на том месте, где могла бы быть голова, некоторый небольшой наклон в мою сторону.
Я ее молча созерцал, а она меня, а потом мне это надоело и я мысленно как бы заерзал от чувства неудобства. Жердь это словно почувствовала и немедленно двинулась куда-то в стенку, за которой была комната моих родителей.
Скоро передо мной на расстоянии пары метров появилось куда более интересное существо.
Это был вытянутый эллипс мягкого желтого пушистого света. Этот свет мне сразу очень понравился и я потянулся к нему.
Я принялся рассказал ему, что теперь уже дышу более регулярно, что уже многое понял, но все таки, к моему огромному сожалению, так и не научился запоминать происходящее.
Свет выслушал как бы с улыбкой, дружелюбно пожелал удачи и растворился в сумерках комнаты.
Тут мою кровать как будто кто-то слегка толкнул как бы если кончиком пальца со стороны стенки. Кровать словно заскользила по полу и остановилась посередине комнаты. Это мне не понравилось. Я любил спать, зная, что кровать плотно придвинута к стене.
Я встал и принялся придвигать кровать, которая, разумеется, никуда на самом деле не уезжала, к стене, поджимая её коленями. Она несколько раз стукнулась о стену.
Я еще стоял, когда дверь в мою комнату открылась и в её темном ночном проеме я увидел фигуру отца.
- Что у тебя случилось?
- А, привет па! Да кровать на середину комнаты уехала. Полы как каток, пошевелиться невозможно!
- Какие полы, какая кровать?
- Да как какие? Паркетные наши полы, не помнишь, что ли? Натерты сильно. Зачем их было так натирать?..
- Совершенный бред бредовейший какой-то!
- Да уж бред, и не говори. Полы натертые, а комната - проходной двор, уснуть невозможно! Посмотри, кого тут только нету! Бродят туда-сюда!
- Знаешь, давно хотел тебе сказать! Я ***ваю от тебя утром, я ***ваю от тебя днем, я ***ваю от тебя вечером. Но какого черта я должен ***вать от тебя в три часа ночи?!
- Так, пап, время же только у нас такое! Оно же для других не имеет значения! Это мы как мудаки спать должны. А эти, вот, к примеру, вообще никогда не спят. - Я повел рукой вокруг себя.
Мой отец таращился на меня в сумерках в полном недоумении.
- Нет, знаешь, это совершенно ***ть, опиздинеть, и ***знает что просто можно!
- Это точно! И не говори....
Отец что-то еще обескураженно проворчал себе под нос и закрыл дверь.
А я снова улегся в постель.
Потом, несколько лет спустя, по его просьбе, когда мы как-то выпивали вместе, я рассказал ему кое что про Домал.
Мой отец, химик по образованию, тогда был начальником лаборатории. Он порасспрашивал меня о запахе жидкости, которой мы дышали.
И, как ни странно, он не пытался объяснить наши опыты галлюцинирующим подсознанием, хоть и был всегда горазд на научные объяснения, и очень глубоко призадумался, никак не комментируя услышанное.
А в ту ночь, я едва снова вдохнул, как потолок моей комнаты словно распахнулся. Прямо надо мной на весь небосвод раскинулось черное переливающееся небо. Это было не просто небо. В небе колыхалось нечто бесконечно-огромное. Оно уходило в бездонную глубину и поигрывало неравномерными многочисленными волнами еще более черных и черно-серебристых оттенков. Словно огромное ночное море.
Я в восхищении внимал его движениям. Кроме того я увидел, что сам я окружен со всех сторон уносящейся ввысь огромной чашеобразной стеной немыслимого размера уходящего чуть ли не до горизонта и ввысь как бы чаши-стадиона.
Я лежал в моей кровати на самом его дне.
А на многоярусных трибунах стадиона располагались миллионы существ. Часть их колыхалась в равномерном ритме. А другая, словно на футболе, на выдохе многотысячных гласов исполняла замечательный гимн, в котором воспевался некий неизвестный мне Майтрей.
Я знал, что колыхающееся черное море с серебристыми всполохами надо мной не было Майтреем.
Воспеваемого миллионами гласов Майтрея не было видно, но несмотря на это я с полной отдачей и словно как если бы только и дожидался всю мою жизнь именно этого события, с незнакомым мне прежде подъемом и энтузиазмом, подобострастием даже, от всего сердца воспел Майтрея.
Слов я не понимал, хотя гимн этот помню до сих пор очень хорошо. Я молчал, пока пелись непонятные слова короткого гимна, а в конце уже вступал с моей самоотверженной внутренней вокальной партией:
Я вскидывал вперед над собой руку с зажатой в кулаке тряпочкой, словно в революционном приветствии и тихо, но одним полным выдохом и с полнейшей самоотдачей воспел Майтрея, выдыхая его имя:
- Майтрее-е-е-е-е-й-й-й-й!!!
Своим горячим участием я привлек внимание многих существ на стадионе.
На меня обратили внимание и указали мне на великолепный символ:
Волевая, сжатая в кулак рука, а в ней тряпочка с целым миром Домала, в котором пребывал я, вскидывающий перед собой волевую руку с зажатой в кулаке тряпочкой, заключающей в себе великий мир Домала, в котором пребывал я со вскинутой в приветствии сжатой в кулак волевой рукой...
В мгновение ока меня пронесло по карусели бесконечных входов, отражений и проекций самого себя, сидящего в мире Домала с волевой, сжатой в кулак рукой, а потом надо мной, в выси ночных облаков, но много ниже колыхающегося океана, развернули чернеющее светом ночи колыхающееся вибрирующее знамя.
Вибрации стали столь сильны, что меня затрясло как ту отпеваемую Хомой Брутом ведьму, дочь сотника, в том моменте фильма, когда она, грозя Хоме пальцем, забиралась к себе обратно в гроб.
Меня вознесли с кровати под черное знамя и объявили, что наделяют меня званием домального парня.
Меня бешено и в то же время мягко трясло от вибраций, по всему телу пробегали, замечательные волны.
Я был совершенно окрылен, вдохновлен, переполнен радостью, вне себя от счастья, и поблагодарил их от всей души, от всего сердца за оказанную мне высочайшую честь.
Я поклялся посвятить себя дышанию и дышать теперь всегда, никогда не прекращая.
Я поклялся, также что никогда не уроню и не дискредитирую данного мне высокого звания домального парня, и сделаю делом всей моей жизни соответствие этому почетнейшему титулу.
Однако же мне сообщили, причем без тени малейшего укора или какой либо иной постановки на вид, что очень скоро я перестану дышать и вернусь к моему обычному образу жизни.
Я так страшно расстроился и сокрушился, что не поверил им, и принялся доказывать, что такого никак не может быть.
Мне, которому теперь стали доступны такие невиданные горние выси, где воспевают Майтрея, и удостоенному к тому же только что звания домального парня, да не дышать после этого?
Такого просто не может быть, и никак не может случится!
Мои возражения приняли, меня качали доброй, проницающей волной словно бы понимающей снисходительной улыбки, некого всесильного участия, и повторили, что невзирая ни на что я прекращу.
Прекращу очень скоро и надолго. Потом, спустя некоторое время я снова коротко вернусь, после чего уже навсегда закончу.
Причиной тому будет то, что я пересмотрю мои прежние решения, а потом меня затянет мирская жизнь. И что хоть я уже никогда не буду счастлив как сейчас, а даже наоборот - в какие-то моменты моей жизни буду превращаться в собственное замороченное подобие - я останусь при моем новом решении и более его не поменяю.
Я был просто сокрушен, но не мог им не поверить. Я не сомневался, что им всё известно наперед и, наверняка так и будет, но все же никак не мог постичь, как и почему я вдруг решу по собственной воле отказаться от моего огромного теперешнего счастья, от ставшей такой понятной и дорогой моему сердцу радости, к которой по-идее я бы мог возвращаться снова и снова, когда бы только ни пожелал.
Я как-то незаметно оказался в моей кровати. Потом исчезли ощутимые вибрации.
Я был готов заплакать и в то же время я был переполнен счастьем. К тому же со мной теперь было мое звание домального парня.
Я уснул как никогда до того и никогда после этого умиротворенным и счастливым.
Я спал и, как мне на следующий день рассказала мать, смеялся во сне самым счастливым смехом, которого она не слышала от меня даже в детстве.
Я смеялся смехом существа, не наделенного никаким бременем, никакими заботами, существа, впереди у которого перспективы с бесконечными возможностями постижения и восхищения невыразимой красотой и смыслом умопомрачительных, неведомых бесчисленных миров без начал и без конца, которые не пугали меня больше, а звали к себе и притягивали словно звездным ветром.